Артикль. №1 (33) - Коллектив авторов

Кем было это странное создание? Неужели андрогин, человек с признаками обоих полов? Наверное, из-за этого он скрывался там, за перегородкой, не желая, чтобы люди обсуждали особенности его тела. А может быть, женщина? Нет, вот уж это совсем фантастика. Женщин не обучают гемаре. Знаете, в религиозном обществе до сих пор бытует выражение «у нее мужская голова». Так говорят об умной девочке, словно Бог отказал женщинам в умении мыслить. К тому же сам рабби Элиезер Великий сказал, что обучающий женщин Торе обучает их распутству. Талмуд – это судопроизводство. Узнав детали законов, по которым судят неверных жен, женщина, чего доброго, начнет изменять мужу, а затем выйдет сухой из воды. Вот что имел в виду рабби Элиезер.

– А вы сами как думаете? – спросила я.

– Я думаю то, что мне рассказали каббалисты. Гемара исправляет душу, а женщина совершенна и не нуждается в исправлении.

– Это ложь, – сказала я, – ложь, которую придумали мужчины, чтобы мы не просто мыли посуду и стирали белье, но летали по дому вдохновенно, как солнечные зайчики.

– И опять я не стану с вами спорить, – кивнул реб Арье, – женщин веками не обучали ничему, кроме домашнего хозяйства. Можете ли вы назвать хоть одну ученую, оставившую след в духовной истории нашего народа?

– Ну, например, жена рабби Ливы бен Бецалеля. Она была его хаврутой, партнером по изучению Торы. С ней он учил и Талмуд, и каббалу. Она редактировала его книги. Но простецы все равно не верили в мудрость раббанит. Народная молва изображает ее дурочкой из переулочка. Такая вечно снующая между рынком и кухней хлопотливая курица, то и дело превращающая Голема в мальчика на побегушках. Голема, созданного рабби Ливой совсем для иных целей.

– В самом деле? А я в те дни думал о другой – о Людмирер Мойд, знаменитой Деве из Людмира. Она руководила хасидским двором после смерти своего отца. К ней приходили страждущие, и она отвечала на их вопросы, сидя за занавеской, чтобы мужчины не видели ее лица. Каббалисты тех времен сделали особое исправление в духовных мирах, благодаря которому женщина смогла вести людей за собой. Оно работает до сих пор, это исправление. И если сегодня живут и действуют Тереза Мей, Ангела Меркель, Хилари Клинтон, то это лишь оттого, что безвестный местечковый праведник в обтерханном лапсердаке силой молитвы сдвинул засовы, разбил оковы и привел миры к новому равновесию.

Шло время, и я полюбил голос, звучавший из темноты за перегородкой. Ночами я фантазировал о ней… Нет, я не то имею в виду… Я просто фантазировал, что когда-нибудь смогу увидеть ее лицо. Или его лицо, если это все-таки андрогин. Острожные расспросы в ешиве не приблизили меня к разгадке. Люди пожимали плечами, уклончиво хмыкали, кто-то говорил, что на третьем этаже вообще нет помещений, куда можно войти – там только хозяйственные склады, рухлядь, оставшаяся после ремонта, и полу-сгоревшие книги, ждущие очереди в генизу2. Но однажды я все-таки нашел человека, рассказавшего мне о печальной тайне ешивы «Скрытый свет». Вот как было дело.

В ложбине между Цфатом и горой Ханаан, напротив автовокзала, по четвергам собирается рынок. Словно в отместку художникам из знаменитого цфатского квартала мастеров, денно и нощно творящих совершенные и безумно дорогие украшения, рыночные торговцы заваливают прилавки китайским ломом – пластмассовыми браслетами, обклеенными осколками зеркал, копеечными бирюльками и висюльками в уши, пальцы и на шею. Часы – из десяти штук девять сломаны. Кроссовки, расползающиеся под первым дождем. Сверкающие тряпки кислотных цветов, пластмассовые цветы, синтетические скатерки, куклы, которыми только детей пугать. Конечно, и фрукты, и овощи – эти самые обычные, но по очень щадящей цене. Спасение для наших бедняков.

Я остановился у прилавка с наваленными горой пластмассовыми часами. Немного порылся, поискал, и тут продавец, круглоглазый иракский еврей, внезапно спросил:

– Ты учишься в ешиве рава Цфасмана? – ничего удивительного в этом вопросе не было: в нашем маленьком городке все знают друг друга.

Я ответил утвердительно. Он спросил:

– А дочка его жива еще?

– Какая дочка? – я насторожился.

– Его старшая дочь Рахель, бедняжка. Она с рождения страдает детским церебральным параличом. Так это, кажется, называется, – он понизил голос. Разговор попахивал сплетней, а сплетничать у нас не принято.

– Больные ДЦП долго не живут. Говорят, до тридцати доживет, а дальше не протянет. Сидит на кресле, тело искривлено, руки скрючены и прижаты к груди, такая бедняжка, ох, какое горе. У вашего раввина ведь одни дочери, а он хотел мальчика. Рахель заменила ему сына, она ведь очень умная, просто мужская голова. Рав Цфасман научил ее всему, всему. Она и преподавать может, но делает это очень редко. Только если отец за кого-нибудь попросит.

– Почему же она не выходит из дома? Многие инвалиды гуляют везде, где хотят, в электронных креслах, с нянями-филиппинками, или сами по себе. Развлекаются, работают, учатся. Странная какая-то история. В Цфате все друг друга знают, почему же ученики ешивы никогда не видели Рахель?

– Так она ведь сколько лет уже не показывается на люди, – объяснил болтливый иракец, – а ваши ученики все не местные, где им помнить ее маленькую? А из дома она не выходит потому, что ей жаль тратить время на что-либо, кроме Торы. Ведь жить-то осталось недолго. Лет пять, шесть от силы.

Я был совершенно ошеломлен. На следующем уроке с Рахель – если ее действительно так звали – мой голос дрожал, я путался и не мог понять ни одного логического хода раввинской дискуссии. Моя визави за гипсовой перегородкой предложила прекратить урок. Я попрощался, но не вышел из класса, только хлопнул дверью, чтобы она думала, будто я ушел. Послышался легкий шорох, мне показалось – шелест длинной юбки, но ни скрипа колес, ни других звуков, какие могло бы издать инвалидное кресло. Затем дверь на другом конце перегороженного класса закрылась, и снова наступила тишина.

Я стал учиться, как обезумевший ревнитель веры, по двенадцать часов в сутки, и еще шесть часов тратил на помощь завхозу. Учителя ставили меня в пример другим ешиботникам. Я не мог разочаровать Рахель, ведь, если ей и вправду недолго осталось жить на белом свете, пусть она хотя бы порадуется, что ее ученик делает успехи. Я слишком боялся рава Цфасмана, чтобы задать ему прямой вопрос. Однажды завхоз, реб Элиягу, завел со мной странный разговор, окончательно сбивший меня с толку.

– Я знаю, что ты ходишь на третий этаж, – сказал он, выдавая садовые ножницы для стрижки кустов, росших во дворе ешивы, – берегись!

– Чего беречься, рав Цфасман сам предложил мне заниматься там, – сказал я.

– Я имею в виду вот что. Даже не пытайся посмотреть на Двору. Даже не думай.

– На какую Двору?

– Старшую дочь рава. Ту, что учит тебя гемаре.

– Разве ее не зовут Рахель?

– У рава Цфасмана нет дочери по имени Рахель. Мне ты можешь верить. Я всю жизнь провел в этой ешиве, знаю тут каждый гвоздь в лицо и каждого таракана – по имени. Девушку зовут Двора, и она – ослепительная красавица. Такая красавица, что на нее просто опасно глядеть. Это все равно, что смотреть на лик Шехины3. Ты ведь знаешь, что, когда Первосвященник раз в году входил в Святая Святых Храма, к его ноге привязывали веревку. Если, узрев Шехину, он умирал, товарищи за веревку вытаскивали мертвое тело наружу. А вот глупый сын лавочника Пини не привязал к ноге веревку, когда пошел гулять по улицам Цфата. Навстречу ему попалась Двора, и он, нарушив строгий запрет не пялиться на женщин, так засмотрелся на нее, что сердце у него дрогнуло и покатилось, как камень под гору. Он оступился и упал. Плохо упал, неудачно. Там пролом был в стене, соседи ремонтировали дом и сдуру разрушили городскую стену, а за ней открывалась пропасть. Беднягу тут же, конечно, нашли внизу, но было уже поздно.

Завхоз сделал паузу и добавил:

– В этих местах жили когда-то суфии, мистики ислама. Их женщины отличались такой красотой, что никогда не выходили из дома без паранджи, хотя местные арабы – сунниты, и у них не принято закрывать лица женщинам. Но теперь настали другие времена, и красавицы рождаются у нас.

– Я уже не знал, что и думать, – продолжил свой рассказ реб Арье, – кому верить? Каждый заявлял, что именно он – коренной житель Цфата, его предки лично знали Святого Ари, кости его прапрабабушки лежат на местном кладбище. А копнешь, проверишь – этот коренной цфатянин просто мясник из Жмеринки, приехавший сюда в семидесятые, потому что в рiдной мати Украине ему грозил «трояк» за мелкое хищение государственного имущества.

Но еще через полгода состоялся новый разговор, окончательно сведший меня с ума.

Я шел по улице, и навстречу мне попалась… нет, не красавица Двора, а старуха, из тех нищенок, которые просят подаяние, одевшись в белые одежды и намотав на голову белый шарф. Я хотел было подать ей пару грошей, но она вдруг поманила меня за собой в щель между каменными боками древних строений. Мы зашли во дворик, где росло рожковое дерево, а под ним стояла низкая скамья из ноздреватого камня, все поры которого забились пылью не менее старой, чем прах Шема и Эвера. Старуха плоской, как древесный лист, кистью руки смахнула сухие рожки на землю, села на скамью и жестом пригласила меня сесть рядом. Я повиновался.